Утро началось как всегда со звонка будильника. Герман не спеша встал с кровати и начал одеваться. Будильник заводили всегда за 2 часа до начала работчего дня, поэтому спешить было некуда. Рядом на точно таких же койках стали просыпаться его соседи. Герман выглянул в окно. Напротив в небольшом утреннем тумане виднелся такой же одноэтажный барак, через окна которого было видно его обитателей, проснувшихся от звука будильника.- Сейчас гимн заигрет! - Крикнул сосед Германа по койке. - Затрахал меня этот гимн. - Ответил кто-то из глубины полуголых серых тел.Герман оделся, взял из своей тумбочки зубную пасту и подошел к умывальнику. Он был первый. Открыв кран умывальника герман тут же подставил руку по струю рыжеватой воды. Вода была холодная, ее крупные капли громко и противно били о старую немного поржавевшую металлическую раковину. Герман оперся рукой о стену перед раковиной. Старая советская плитка с ржавыми подтеками захрустела под рукой.- Ну чё ты телишься? Не одному тебе надо! - Закричал сзади недовольный голос.Быстро умывшись, Герман вышел из душевой и направился по длинному коридору к единственному окну. За окном виднелся обычный для осени пейзаж: серые грязные дома, размытые тротуары и серое, затянутое тучами, небо. Окно выходило на небольшой вещевой базар. Продавцы уже развешивали свои товары на прилавках. Дешевый китайский ширпотреб сильно выделялся яркими кислотными цветами на фоне осенней серости. Герман открыл окно, старые закрашенные петли скрипнули и шум серой улицы стал слышен более отчетливо. Где-то вдалеке играла музыка, певец весело пел под унылый мотив песню про букет из белых роз и любовь в каждом лепестке. На заводе, где он работал, играло радио и этой песней поздравляли с днем рождения и днем свадьбы по нескольку раз в день. Герман закрыл окно. Он больше не мог её слышать. - Эй, короста, чего ты там окно открываешь? Сказано же открывать нельзя. Штраф что ли хочешь? Сейчас сообщу в отдел управления персонала! - Закричала на Германа комендант. Зазвучал звонок, призывающий к посадке в служебные автобусы. В коридор из комнат начали спешно выходить люди. Они громко стучали об пол одинаковыми ботинками с вечно грязной подошвой. Герман взглянул на пол. Он был уложен старой оранжевой и темно-красной плиткой. Местами плитка была выбита, а место, где она когда-то была, чьей-то старательной рукой зашпаклевано и закрашено оранжевой краской. Люди выходили на улицу и торопились занять лучшие места в автобусах. Герман наблюдал как толпа подбегает к автобусу и люди, расталкивая друг друга локтями, пытаются влезть в автобус в числе первых. До завода ехать около 30-ти минут, можно и стоя, - подумал Герман. Он никогда не понимал и пытался не уподобаться этим, озлобленным на жизнь и всех окружающих, людям. Хотя сам все больше начианал походить на них. Иногда он забывал зачем тут среди них, среди этого хамста и беспросветной глупости. Герман зашел в автобус последним. Дверь закрылась и старый ПАЗик тронулся.- Сегодня у нас новенький! - Радостно прокричал беззубый шихтовальщик с восьмого участка.- Проставляться будет! Мы к вам на обеде зайдем! - закричал кто-то из конца автобуса.Кто-то рядом начал обсуждать заводскую жизнь. Герман посмотрел в окно. За окном медленно плыли витрины с модной одеждой; яркие светодиодные рекламы, призывающие отдохнуть в теплой стране, с изображением счастливого семейства, плескающегося в ярко голубой воде; тротуары; люди; молодые пары, держащие друг друга за руки... Герман вдруг подумал, что у него никогда не было девушки. Он тут же постарался отогнать от себя эту мысль. Он уже давно смирился с своим одиночеством. Ему уже двадцать семь. Выглядит старше своих лет, работа наложила отпечаток не только на душу, но и внешне сильно изменила его. Он старался не думать о женщинах. Герман с грустью глядел в окно. Город сменился промзоной с серыми бетонными заборами, автобус затресло на неровной дороге, люди, плотно прижатые друг к другу, стали толкаться. - Че ты толкаешься нахуй? - крикнул кто-то рядом и впечатал Германа в стекло.- Ебни ему как в сорокпятом! - крикнул Вася Кривой - коллега Германа по станку. Его серое морщинистое лицо расплылось в улыбке, наружу показались желтые кривые зубы.- Да пусть живет. - Спокойно ответили рядом.Впереди показалась огромная лысина Ленина, торчащая из-за забора. Автобус подъезжал к проходной. Проехав ворота забора автобус остановился. Рядом остановился автобус с женщинами - монтажницами из соседнего цеха. Герман взглянул на них через окно и тут же отвернулся. Скорей бы вечер, служебный автобус отвезет обратно в барак, где можно лечь на скрипучую койку закрыться от всех шторкой и молча слушать рассказы коллег про заводские будни и мастера пидора, который лишает премии за пьянство.
Двери старого заводского автобуса открылись, и из него начали выходить люди. - Так! Сдаем телефоны! - Крикнула вахтер на проходной.Старые кнопочные телефоны с наклееными на них бумажками с табельными номерами начали поступать по транспортеру в комнату охраны. На другой стороне транспортера чьи-то ловкие руки раскладывали их на столе. Толпа людей медленно проходила через скрипящую вертушку проходной. Под ногами хрустела грязь, отслоившаяся старая советская плитка, грязные ботинки людей перемалывали эту грязь и втаптывали выпавшую плитку обратно в пол, но она настойчиво пыталась вырваться из него. Герман положил телефон на ленту и предъявил пропуск вахтеру. Педаль вертушки стукнула и Герман прошел на территорию огромного завода. Теперь он выйдет обратно только вечером через одиннадцать часов. Люди, прошедшие через проходную, разбредались по своим рабочим местам. Цех металлоконструкций, где работал Герман находился в глубине территории. Вклинившись в ряд темно-синих сгорбленных тел, Герман направился к своему рабочему месту. Под ногами хлюпала осенняя грязь в перемешку со льдом, кое-где лежала редкая еще зеленая листва, неуспевшая пожелтеть из-за ранних холодов. Мокрые деревья без листьев напоминали скелеты древних животных, воткнутых в землю. До цеха идти еще далеко. Люди разбредались вправо и влево по своим цехам и тропинка становилась все уже. Протоптанные тропинки к цехам напоминали кровеносные сосуды, по которым, как лимфоциты, двигались люди. Кое-где стояли остовы старых разрушенных цехов, которые еще не успели разобрать на металлолом и строительные материалы.К ним не было протоптано тропинок Зияли черными дырами разбитых окон полуразрушенные, но еще работающие цеха. Огромный советский гигант напоминал
Огромный советский гигант напоминал давно усопшего и полуразложившегося старика, в котором кто-то поддерживал жизнь. Вдали виднелось здание заводоуправления. Чистое и ухоженное, оно резко выделялось над остальными зданиями завода. Огромная парковка с дорогими автомобилями, вечно зеленые ели и огромный фонтан перед входом с позолоченными статуями обнаженных дев никак не выдавали бедствие остального организма полуразложившегося старика. Будто чья-то невидимая рука специально наносила грим на лицо давно усопшего, чтобы он еще выглядел живым и здоровым. Голову старика населяли впавшие в маразм старики, их дети, внуки и другие родственники. Каждому из них отводился свой орган на теле старика-завода.Тропинка становилась все уже, люди разбредались по своим местам. Вот уже по ней нельзя идти вдвоем. Несколько человек, шли по ней друг за другом, размалывая скованную осенним холодом грязь. Герману ударил в нос запах сварки, до цеха, в котором он работал, оставалось немного. Вот сейчас он войдет в бытовку, достанет стеклянную банку с супом поставит её на горячие кирпичи, нагретые электрическим ТЭНом, переоденется и начнет свою работу.
Старая деревянная дверь в воротах цеха открывалась туго. Покосившиеся деревянные ворота цеха всегда кренились и устало скрипели при ее открывании. Казалось, они не хотели никого впускать и жалобно просили оставить их в покое. Герман потянул за ручку с привычной силой. Но в этот раз дверь открылась легко. «Ну вот хоть какое-то разнообразие в жизни» – подумал Герман. Открыв дверь, он увидел лицо мастера, смотревшего на него.- Ну вот и первый желающий! – Радостно крикнул мастер.- Ничего я не желаю. – Ответил ему Герман.- А тебя никто и не спрашивает. Сказано надо, значит надо! – Торжественно ответил, стоящий рядом с мастером, пожилой и толстый человек. Его Герман не знал. Когда человек произносил слово «надо», он радостно махал кулачком и улыбался.- Сейчас иди переодевайся. Альберт Олегович скажет что тебе делать. И быстро давай, не заставляй ждать. – Сказал мастер.
герман посмотрел на весь пиздец сотни тысяч раз и вернулся к себе в койку ждать завтрашнего дня. конецне понимаю такие рассказы. Что сказать-то хотел? Показать грязь без вариантов выбраться из нее? Ну ахуеть рассказчик, аффторжжот пиши исчо
>>192748566Все отстой. Больничный нахуй всех.Некто денег не даст чтоб работать.Работа это халявная раб сила.
>>192748191 (OP)Иван Померанцев упер локти в холодный сырой бетон подоконника с тремя или четырьмя изгибающимися линиями склейки (Валерка, когда жену пугал, ударил утюгом), сдул со стекла ожиревшую черную муху и выглянул в залитый последним солнцем осенний двор. Было тепло, и снизу поднимался слабый запах масляной краски, исходивший от жестяной крыши пристройки, покрашенной несколько лет назад и начинавшей вонять, как только чуть пригревало солнце. Еще пахло мазутом и щами – тоже совсем несильно. Слышно было, как вдали орут дети и ржут лошади, но казалось, что это не природные звуки, а прокручиваемая где-то магнитофонная запись – наверно, потому казалось, что ничего одушевленного вокруг не было, кроме неподвижного голубя на подоконнике через несколько окон. Улица была какой-то безжизненной, словно никто тут не селился и даже не ходил никогда, и единственным оправданием и смыслом ее существования был выцветший стенд наглядной агитации, аллегорически, в виде двух мускулистых фигур, изображавший народ и партию в состоянии единства.В коридоре продребезжал звонок. Иван вздрогнул, отложил уже размятую «пегасину» – сигарета была сырой, твердой и напоминала маленькое сувенирное полено – и пошел открывать. Идти было долго: он жил в большой коммуналке, переделанной из секции общежития, и от кухни до входа было метров двадцать коридора, устланного резиновыми ковриками и заставленного детскими кедами да грубой обувью взрослых. За дверью бухтел тихий мужской голос и время от времени коротко откликалась женщина.– Кто? – спросил Иван бытовым тоном. Он уже понял кто – но ведь не открывать же сразу.– К Ивану Ильичу! – отозвался мужчина.Иван открыл. На лестничной клетке стояла так называемая пятерка профбюро, состоявшая у них в цехе из двух всего человек, потому что эти двое – Осьмаков и Алтынина (она была сейчас в марлевом костюмчике и держала в руках, далеко отнеся от туловища, пахнущий селедкой сверток) – совмещали должности.– Иван! Ванька! – заулыбался с порога Осьмаков, входя и протягивая Ивану две подрагивающие мягкие ладони. – Ну ты как сам-то? Болит? Ноет?– Ничего не болит, – смутясь, ответил Иван. – Идем в комнату, что ли.От Алтыниной еще сильнее, чем селедкой, пахло духами; Иван, когда шли по коридору, специально чуть отстал, чтоб не чувствовать.– Вот так, значит, Ванюша, – грустно и мудро сказал Осьмаков, сев у стола, – все выяснили. То, что произошло, признано несчастным случаем. Это, дорогой ты мой человек, дефект сварки был. На носовом кольце. И с имени твоего теперь снято всякое недоверие.Осьмаков вдруг потряс головой и огляделся по сторонам, словно чтобы определить, где он, – определил и тихонько вздохнул.– У ней ведь корпус из урана, у бомбы, – продолжал он, – а кольцо-то стальное. Надо спецэлектродом приваривать. А они, во втором цеху, простым приварили. Передовики майские. Вот оно и отлетело, кольцо-то. Ты хоть помнишь, как все было?Иван прикрыл глаза. Воспоминание было какое-то тусклое, формальное, словно он не вспоминал, а в лицах представлял себе рассказанную кем-то историю. Он видел себя со стороны: вот он нажимает тугую кнопку, которая останавливает конвейер, кнопка срабатывает с большой задержкой, и щербатую черную ленту приходится отгонять назад. Вот он цепляет крюком подъемника за кольцо отбракованную бомбу с жирной меловой галкой на боку (криво приварен стабилизатор, и вообще какая-то косая), включает подъемник, и бомба, тяжело покачнувшись, отрывается от ленты конвейера и ползет вверх; цепь до упора наматывается на барабан и срабатывает концевик.«Уже четвертая за сегодня, – думает Иван, – так, глядишь, и премия маем гаркнет».Он нажимает другую кнопку – включается электромотор, и подъемник начинает медленно ползти вдоль двутавра, приваренного к потолочным балкам. Вдруг что-то заедает, и бомба застревает на месте. Так иногда бывает – вмятина на двутавре, кажется. Иван заходит под бомбу и начинает качать ее за стабилизатор – так она набирает инерцию, чтобы колесо подъемника перекатилось через вмятину на рельсе, – как вдруг бомба странным образом поддается, а в следующую секунду Иван понимает, что держит ее в правой руке над своей головой за заусенчатую жесть стабилизатора. Дальше в памяти – окно больничной палаты: шест с бельевой веревкой да половина дерева…– Вань, – прозвучал осьмаковский голос, – ты чего?– Порядок, – помотал Иван головой. – Вспоминаю вот.– Ну и что? Помнишь?– Частично.– Самое главное, – сказала Алтынина, – что вы, Иван Ильич, из-под бомбы выскочить все-таки успели. Она рядом упала. А…– А по почкам тебе баллон с дейтеридом лития звезданул, – перебил Осьмаков, – сжатым воздухом выкинуло, когда корпус треснул. Хорошо хоть, баллон не грохнул – там триста атмосфер давление.Иван сидел молча, слушая то Осьмакова, то большую черную муху, которая через равные промежутки времени билась в окно. «Верно, гости растревожили, – думал он, – раньше тихо сидела… Чего ж они хотят-то?»Скоро с Осьмаковым произошло обычное рефлекторное переключение, которое вызвал у него простой акт сидения за столом в течение некоторого срока: его глаза подобрели, голос стал еще человечней, а слова стали налезать одно на другое – чем дальше, тем заметней.– Ты, Вань, – говорил он, маленькими кругами двигая по клеенке невидимый стакан, – и есть самый настоящий герой трудового подвига. Не хотел тебе говорить, да скажу: про тебя «Уран-Баторская правда» будет статью печатать, уже даже корреспондент приезжал, показывал заготовку. Там, короче, написано все как было, только завод наш назван уран-баторской консервной фабрикой, а вместо бомбы на тебя столитровая бочка с помидорами падает, но зато ты потом еще успеваешь подползти к конвейеру и его выключить. Ну и фамилия у тебя другая, понятно… Мы советовались насчет того, какая красивее будет – у тебя она какая-то мертвая, реакционная, что ли… Май его знает. И имя неяркое. Придумали: Константин Победоносцев. Это Васька предложил, из «Красного полураспада»… Умный, май твоему урожаю…Иван вспомнил – так называлась заводская многотиражка, которую ему пару раз приходилось видеть. Ее было тяжело читать, потому что все там называлось иначе, чем на самом деле: линия сборки водородных бомб, где работал Иван, упоминалась как «цех плюшевой игрушки средней мягкости», так что оставалось только гадать, что такое, например, «цех синтетических елок» или «отдел электрических кукол»; но когда «Красный полураспад» писал об освоении выпуска новой куклы «Марина» с семью сменными платьицами, которой предполагается оснастить детские уголки на прогулочных теплоходах, Иван представлял себе черно-желтую заграницу с обложки «Шакала» и злорадно думал: «Что, вымпелюги майские, схавали в своих небоскребах?» Правда, уже полгода «Красный полураспад» распространялся по списку – как было объяснено в редакционной статье, «в связи с тем значением, которое придается производству мягкой игрушки», – и Иван даже не сразу сообразил, что речь идет о заводской многотиражке.Осьмаков как-то незаметно перескочил на другую тему.– В общем, жужло баба, – тихо говорил он, глядя на что-то невидимое в метре от своего лица, – трудяга… Я ей кричу: какого же ты мая, мать твою, забор разбираешь…– Это, Иван Ильич, – перебила Алтынина, – вообще первый случай, когда про наш завод городская газета напишет. И еще, может быть, с телевидения приедут. Мы уже место нашли, где снять можно. И совком не против.– Чем? – не понял Иван.
>>192748717Виктор Олегович, залогиньтесь.Эх, как же перло от "Дня бульдозериста" в 1991, когда "Зеленый фонарь" вышел.
>>192748717- Совком, - отчетливо повторила Алтынина. - Товарищ Копченов сейчасзанят - здание детям передает. Но сам лично звонил. - Шуму-то сколько, Галина Николаевна. - Надо ж на чем-то детей воспитывать. А то от них одни поджоги совзрывами. Вчера на Санделя опять мусорный бак взорвали. По песочницамбродят...Осьмаков вдруг издал булькающий звук и повалился головой на стол. Началасьсуета - Иван побежал на кухню за тряпкой, Алтынина захлопотала вокругОсьмакова, приводя его в чувство и объясняя, как он сюда попал и гденаходится. Когда Иван принес тряпку, Осьмаков выглядел уже совершеннотрезвым и мрачно позволял Алтыниной оттирать ему лацкан пиджака носовымплатком. Гости сразу же стали собираться - встали, Алтынина взяла состола пахнущий селедкой сверток (Иван решил почему-то, что тотпредназначался для него) и стала его переупаковывать - заворачивать всвежую газету, потому что бумага уже пропиталась коричневым рассолом игрозила вот-вот разорваться. Осьмаков с фальшивым интересом уставилсяв настенный календарь с изображением низенькой голой женщины у заснеженного"Запорожца". Наконец селедка была упакована и гости попрощались - Ивантак и проводил их до выходной двери с тряпкой в руке и с этой же тряпкойвернулся в комнату, кинул ее на пол и сел на диванчик.Некоторую странноватую вялость своего состояния он объяснял тем, чтоиз-за ушиба почек не пил уже целых две недели: одну неделю в больнице,а вторую - дома. Но всерьез смущало его то, что никак не удавалосьвспомнить свою жизнь до несчастного случая. Хоть он более или менеепомнил ее фактическую сторону, воспоминания не были по-настоящему живыми.Например, он помнил, как они с Валеркой пили после смены "Алабашлы" иВалерка на отрыжке произнес "слава труду" в тот момент, когда Иванподносил бутылку к губам, - в результате полный рот портвейна пришлосьвыплюнуть на кафельный пол, так было смешно. А сейчас Иван вспоминалсамого себя смеющимся, вспоминал короткую борьбу с мышцами собственнойгортани за отдающий марсианской нефтью глоток, вспоминал хохочущуюрожу Валерки, но совершенно не мог припомнить самого ощущения радостии даже не понимал, как это он мог с таким удовольствием пить в пахнущеммочой закутке за ржавым щитом пятого реактора.То же относилось и к комнате. Вот, например, этот календарь с"Запорожцем" - Иван совершенно не мог представить себе состояния, вкотором могло появиться желание повесить этот глянцевый лист на стену.А он висел. Точно так же непонятно было происхождение большого количествапустых, зеленого стекла, бутылок, стоявших на полу перед шкафом - то естьясно, сам Иван с Валеркой их и выпили, да еще не все здесь остались -много повылетало в окно. Непонятно было другое - почему весь этотпортвейн оказался выпитым, да еще в обществе Валерки. Словом, Иван помнилвсе недавние события, но не помнил себя самого посреди этих событий, ивместо гармонической личности коммуниста или хотя бы спасающейсяхристианской души внутри было что-то странное - словно хлопала подосенним ветром пустая оконная рама. - Марат, - убеждал за стеной женский голос, - будешь писать в окно,тебя в санделята не примут. Послушай маму...С утра весь город узнавал, что дают в винном. Бесполезно было быпытаться понять как - об этом не сообщали по радио или телевизору, новсе же каким-то странным образом это становилось известно, и дажемалыши, обдумывая планы на вечер, вполне могли думать что-нибудьвроде: "Ага... сегодня в винном портвейн по два девяносто... папабудет после восьми. А водка уже кончается. Значит - до одиннадцати..."Но они не задавались вопросом, откуда это узнали, - точно так же,как не спрашивали себя, откуда они знают, что сегодня стоит солнечнаяпогода или, наоборот, хлещет проливной дождь. Винных магазинов в городебыло, конечно, не один и не два, но продавали в них всегда одно и то же;даже пиво кончалось одновременно и в подвале на улице Спинного Мозга,и в бакалее на Сухоточном проезде, на противоположном конце Уран-Батора,так что жители любого района думали обобщенно: "винный", о какой быконкретной точке ни шла речь.Вот и Иван, прикинув, что сегодня в винном коньяк по тринадцать пятьдесят,а с черного хода - еще и болгарский сушняк по рупь семьдесят плюсполтинник сверху, решил, что Валерка, сосед и кореш, наверняка возьметсушняка, а потом еще задержится в подсобке поболтать с грузчиками, -и, подойдя к винному, наткнулся прямо на него. Валерка тоже не удивился,увидев Ивана, - словно знал, что тот возникнет в прямоугольнике светамежду рядами темно-синих ящиков, на фоне уже повешенной на заборе напротивгирлянды тряпичных гвоздик. - Пойдем, - сказал Валерка, перекинул позвякивающую сумку в другую руку,подхватил Ивана под локоть и потащил его вниз по Спинномозговой, киваядрузьям и огибая пронзительно пахнущие лужи рвоты.Дошли до обычного места - дворика с качелями и песочницей. Сели: Валерка,как всегда, на качели, а Иван - на дощатый борт песочницы. Из пескаторчали несколько полузанесенных бутылок, узкий язык газеты, подрагивавшийна ветру, и несколько сухих веточек. Эта песочница очень высоко цениласьу бутылочных старушек - она давала великолепные урожаи, почти такие же,как избушки на детской площадке в парке имени Мундинделя, и старухичасто дрались за контроль над ней, сшибаясь прямо на Спинномозговой,астматически хрипя и душа друг друга пустыми сетками; из какого-тостранного такта они всегда сражались молча, и единственным звуковымоформлением их побоищ - часто групповых - было торопливое дыхание иредкий звон медалей. - Пить будешь? - спросил Валерка, скусив пластмассовую пробку ивыплюнув ее в пыль. - Не могу, - ответил Иван. - Ты же знаешь. Почки у меня. - У меня тоже не листья, - ответил Валерка, - а я пью. Ты на всю жизнь,что ли, дураком стал? - До праздника потерплю, - ответил Иван. - На тебя смотреть уже тошно. Как будто ты... - Валерка сморщился впоисках определения, - как будто ты нить жизни потерял.Кисло пахнуло сушняком - Валерка задрал голову вверх, опрокинул бутылкунад разинутым ртом и принял в себя ходящую из стороны в сторону из-закаких-то гидродинамических эффектов струю. - Вот, - сказал он, - птиц сразу слышу. И ветер. Тихие такие звуки. - Тебе б стихи писать, - сказал Иван. - А я, может, и пишу, - ответил Валерка, - ты откуда знаешь, знамяотрядное? - Может, пишешь, - равнодушно согласился Иван. Он с некоторым удивлениемзаметил, что дворик, где они сидят, состоит не только из песочницыи качелей, а еще и из небольшой огороженной клумбы, заросшей крапивой,из длинного желтого дома, пыльного асфальта и идущего зигзагомбетонного забора. Вдали, там, где забор упирался в дом, на помойкекопошились дети, иногда подолгу задумчиво замиравшие на одном местеи сливавшиеся с мусором, отчего невозможно было точно определить,сколько их. "В центре дети воспитанные и уродов мало, - подумал Иван,глядя на их возню, - а отъехать к окраине, так и на качели залазят,и в песочнице роются, и ножиком могут... И какие страшные бывают..."Дети словно почувствовали давление Ивановой мысли: одна из фигурок,до этого совершенно незаметная, поднялась на тонкие ножки, походиланемного вокруг мятой желтой бочки, лежавшей чуть в стороне от остальногомусора, и нерешительно двинулась по направлению к взрослым. Этооказался мальчик лет десяти, в шортах и курточке с капюшоном. - Мужики, - спросил он, подойдя поближе, - как у вас со спичками?Валерка, занятый второй бутылкой, в которой отчего-то оказалась тугаяпробка, не заметил, как ребенок приблизился, - а обернувшись на егоголос, очень разозлился. - Ты! - сказал он. - Вас в школе не учили, что детям у качелей ипесочниц делать нечего?
Тянки просто тупые не понимают.Пыня работает говно чистит, анальные колодцы распечатывает куда они свои прокладки смывают, у него засор в анальной трубе и зп10ка. Меркантильные гордые самки, да если бы не подавленый пыня говночист, тянки бы в своём говне утонули.
>>192748750Парень всю жизнь будет вскрывать говеные колодцы пока не помрет в 30 лет от силикоза. Жалко его. Почему он работает говночистом?
>>192749040> Парень всю жизнь будет вскрывать говеные колодцы пока не помрет в 30 лет от силикоза. Жалко его. Почему он работает говночистом?Потомучто платят много.Представь что будет если некто не будет убирать говно после тянок? Они какают много и прокладки бросают в у нитаз.Надо убирать, жопу плохо вытирают их мыть надо.
>>192748968Мальчик подумал. - Учили, - сказал он. - Так чего ж ты? А если б мы, взрослые, стали бы к вам на помойки лазить? - В сущности, - сказал мальчик, - ничего бы не изменилось. - Ты откуда такой борзой? - с недобрым интересом спросил Валерка. - Даты знаешь, что у меня сын такой же?Валерка чуть преувеличивал - его сын, Марат, был с тремя ногами инедоразвитый - третья нога была от радиации, а недоразвитость - ототцовского пьянства. И еще он был младше. - Да у вас, может, и спичек нет? - спросил мальчик. - А я говорю тутс вами. - Были бы - не дал, - ответил Валерка. - Ну и успехов в труде, - сказал мальчик, повернулся и побрел к помойке.Оттуда ему махали. - Я тебя сейчас догоню, - заорал Валерка, забыв даже на секунду о своейбутылке, - и объясню, какие слова можно говорить, а какие - нет...Наглый какой, труд твоей матери... - Да плюнь, - сказал Иван, - что, сам, что ли, таким не был? Давайпоговорим лучше... Со мной, знаешь, что-то странное творится. Как будтос ума схожу. Вроде все про себя помню, но так, словно не про себя, а прокого-то другого... Понимаешь? - А чего тут не понять? - спросил Валерка. - Ты сколько уже не пьешь? - Две недели, - ответил Иван. - Сегодня как раз. - Так чего ж ты хочешь. Это у тебя черная горячка начинается. - Нет, - сказал Иван, - не может такого быть. Мне главврач сказал,что она раньше чем через полгода не бывает. - Ты их слушай больше. Может, они думают, что ты через неделю первомайотметишь, и утешают - чтоб не мучился зря. - Все равно, - сказал Иван, - не в этом дело. Я, представляешь, детстване помню. То есть помню, конечно, - могу в анкете написать, где родился,кто родители, какую школу кончил, но это все как-то не по-настоящему,что ли... Понимаешь, для себя ничего вспомнить не могу - для души.Закрываю глаза - и чернота одна, или груша желтая, если лампочкаотпечатается...По двору торопливо пробежали дети с помойки и скрылись за углом. Последнимбежал мальчик, искавший спички. - Ну ты загнул, брат, - сказал Валерка. (Пока Иван говорил, он добилтретью бутылку.) - Да кто ж его помнит, детство-то? Я тоже только словаодни помню. Так что можешь считать, с тобой все в порядке. Вот когдакартинки всякие вспоминать начнешь - это и будет черная горячка. Ипотом, какого мира его помнить-то, детство? Чего в нем хорошего?Как раз и...В углу двора, среди металлолома, багрово сверкнуло и оглушительногрохнуло - словно по ушам хлопнули чьи-то огромные ладоши. Вверхупровизжали осколки, и кусок желтой жести вонзился в борт песочницыв нескольких сантиметрах от ноги Ивана. - Вот оно, детство твое, - придя в себя от неожиданности, сказалВалерка. - Пошли. Я тут больше пить не смогу - какую вонь подняли...Иван встал и пошел за Валеркой. Все-таки ему не удалось выразить того,что он хотел сказать, - все, что он произносил вслух, оказывалосьпутаным и полоумным, и Валерка был совершенно прав в своем раздражении."Выпить бы", - почесал Иван в затылке. Что-то подсказывало ему:стоит выпить, даже совсем немного, бутылки две сухого - и все пройдет."А что пройдет?" - подумал Иван. Действительно, непонятно было, чтодолжно пройти. У Ивана, скорей, было чувство, что что-то уже прошло,и теперь именно этого, прошедшего, и не хватает. "Ладно. А что прошло?"Это было совсем неясно, и, как Иван ни старался, единственное, чтоон мог сказать себе, - что прошло то состояние, в котором этихвопросов не возникало. Самое главное, что он даже не помнил,существовало ли в его памяти до несчастного случая какое-нибудьдругое, отличное от нынешнего, воспоминание о прошлом - или и тогдавсе ограничивалось бесцветными анкетными формулами.Вышли на Спинномозговую. Валерка оглядел багровые кирпичные стеныи развешанные к празднику красные шестерни на фасадах. - Ну, куда теперь? - спросил он.Иван пожал плечами. Ему было все равно. - А пошли к совкому, - сказал Валерка. - Прямо на площади и выпьем.Может, там кто из наших будет...До площади Санделя, где находился совком, идти надо было вниз поСпинномозговой. Иван задумался, а от задумчивости незаметно перешелк тихому внутреннему оцепенению, так что на площади оказался как-тонезаметно для себя. На фасаде серого параллелепипеда совкома уже быливывешены три профиля - Санделя, Мундинделя и Бабаясина, а напротив,над приземистой совкомовской баней, развернута кумачовая лента сословами: "Да здравствует дело Мундинделя и Бабаясина!" Еще видно былонесколько черных телег с мигалками, и помахивали хвостами пасущиесяна газоне совкомовские мерины Истмат и Диамат. - Слышь, Валер, - сказал Иван, - а почему тут Мундиндель с волосами?Он же лысый был. И про дело Санделя ничего не пишут - что оно, хуже,что ли? Раньше же вроде писали. - Откуда я знаю? - отозвался Валерка. - Ты еще спроси, почему травазеленая.
>>192749131> Да ты консьюмерист перестань.> Главное это понимать назначение и ответственность.Тянки ходят в своих маскировочных трусиках, духами мохнатку набрызгуют и типа они не какали. А кто убирать будет за ними? Некоторые тянки это понимают и им нравятся уборщики их туалетов.Некоторые сами уборщицы.
>>192749176> Продолжение про Германа не будет?Да у меня вся жизнь как у германа, вышел на рабработу там обязательно васяны, имитаторы начальники, нищеброды, кредитобляди, социобляди, скримерфейсеры автобыдло. Жадные все пиздец с ними тяжко, нищеброды как и я все. Работа это уже культ рабочей халявной раб силы стало, некое исправительная работа раб часов за точто ты наркоманиш и нечего делать нехочешь.Некто денег не даст нормально за работу, дно.
>>192749331> Судя по тому что ты написал ты долбоеб. На нормальную работу тебя не возьмутВозьмут. В нормально работах твоих тоже долбоёбы все. И нищеброды.Я бы хотел
Хотел бы убирать бардель шлюх.Общягу азиатских тянок.Вот бы я кайф ловил, устроится на мегазавод макрозавод где общежитие женской несколько кварталов.Вот я бы поработал.
Только представлю как это стирать тысячу трусиков грязных, выкидывать за ними мусор, ух я бы поиграл и денег заработал бы от уборки.Мам пап я уборщик тянских туалетов.Пздц не сын, кого мы варастили, щенок.
Один челик рассказывал как он устроился работать помощником, тянки мылись под душем и почти не стирали трусики, так только полоскали и вешали сушить.Он душевые вроде помогал убирать у волейбольной команды.Ну и кароч с его слов- Он знал как пахнут писечки всех тянок команды, ночью убирал и его ломало, под утро только приходил в сознание, ночевал в душевых.Одни трусики прям сильно сыром пахли- он аж охуел, как он сказал типа честер читос сырный. Таки дела
>>192749547Ты пишешь не правильно, правильно писать так: "сырный честер читос пахнет как немытая пизда волейболистки."
